Мы публикуем материалы по истории Школы-студии МХАТ - тексты и уникальные фотографии из нашего раритетного «Семейного альбома», изданного в 2013 году к 70-летию Школы.
Двадцатый восьмой курс Школы 1973 года выпуска.
Вспоминает актриса БДТ имени Г.А. Товстоногова СВЕТЛАНА КРЮЧКОВА:
«Я был ужасная студентка с ужасным характером. Краснела по любому поводу. На все обижалась. Отказывалась делать этюды. Василию Петровичу Маркову я говорила: «Не буду делать это упражнение!» Он мне: «Позвольте поинтересоваться, почему?» – и я отвечала: «Не вижу в нем смысла». В результате меня вызвал Вениамин Захарович и очень тихо спросил: «Ну что, девочка моя, будем учиться или характер менять?» Василий Петрович на протяжении трех лет говорил мне при всем курсе какие-то неприятные вещи. Я рыдала, выскакивала из аудитории, хлопала дверью, то есть делала по тогдашним временам недопустимые вещи. И вдруг на третьем курсе после экзамена по сценической речи он сказал мне что-то очередное неприятное, а я засмеялась. И тогда он сказал: «Теперь я за тебя спокоен, ты в театре выживешь». Я ему очень благодарна, потому что он выработал во мне иммунитет – ведь театр дело жестокое.
У Василия Петровича была любимая фраза: «Повторяю вам с тупой настойчивостью кретина». Он научил нас азам: мысль, построение роли, музыкальная партитура роли. Нельзя играть «как пойдет», нельзя играть на уровне органики одной фразы, не только сердце, но голова должна быть включена. Сначала все нужно выстроить, а потом отпускать эмоцию. Он много уроков жизни мне преподал.
Когда меня спрашивают, было ли время, когда я была абсолютно счастлива, я говорю: да, когда я училась в Школе-студии, я была счастлива. На первом курсе к нам приходили Наум Коржавин, Агния Барто, Давид Самойлов. Я помню все наши капустники. У меня до сих пор сохранилась привычка вставать, когда входит кто-то старший. Когда был юбилей БДТ, приехал Виталий Яковлевич Виленкин. Вся труппа БДТ сидела на сцене, и в ней было два мхатовца: Олег Валерьянович Басилашвили и я. И когда Виленкин только встал со своего стула в зале, мы с Басилашвили вскочили как два первокурсника, а за нами встала вся труппа.
Белкин Абрам Александрович нам всегда ставил отметки не за то, сколько ты прочел из программной литературы, а за то, как ты понял ту единственную книгу, которую прочел. Он говорил, что можно прочитать Библию и этого хватит на всю жизнь, если ее действительно прочитать как следует.
Евгения Николаевна Морес всегда ходила пешком на третий этаж, а когда мы спросили, почему она на лифте не ездит, она сказала: «Потому что как только у меня не будет сил подниматься на третий этаж – пора мне уходить из преподавания».
В Школе-студии я год жила в общежитии. Это была полная свобода. Все было весело. Мы были молодые, здоровые, веселые, нам чего-то хотелось. И все мы только учились – больше ничем не занимались. Дисциплина была строжайшая. Все было очень сосредоточенно. Репетировали ночами. Ставили Вампилова, Камю, Володина. Миша Швыдкой по ночам знакомил нас с системой Ежи Гротовского.
Сценречь преподавала Анна Николаевна Петрова, которая из меня – абсолютной провинциальной дубины – сделала что-то приличное в смысле речи. А поначалу она мне говорила: «Не надо говорить мне «так», у меня голова болит», – и за год убрала у меня это «так».
Чисто было. И жили мы только работой. У нас никаких денег не было – двадцать восемь рублей стипендия. В лучшие дни своей жизни мы ели пельмени в пельменной, которая была рядом. В худшие – бегали в закусочную на Пушкинской и ели хлеб, намазанный горчицей и посыпанный солью, потому что это было бесплатно.
Школа-студия научила нас уважению к автору. Нам казалось, что мы и сами это понимаем. А на самом деле, педагоги нас вели. Нам казалось, что вся жизнь наших педагогов – только в Школе-студии, что у них нет личной жизни, они все были в нас, а мы были погружены в них».
Вспоминает доцент Школы-студии МХАТ, артист Театра имени А.С. Пушкина БОРИС ДЬЯЧЕНКО:
«Из всех педагогов, которые у нас преподавали на курсе, я бы выделил Василия Петровича Маркова. Чем дольше я живу, тем больше мыслями возвращаюсь к тому, чему он нас учил. Человек колоссального достоинства, интеллигентности. Прямая спина – всегда, и всегда начищенные ботинки. Он был очень нездоров, но никогда и виду не подавал, что ему плохо. 27 марта в день его рождения (день театра) все его студенты (всех выпусков) собирались у него дома. У него был день открытых дверей. Супруга его пекла пирожки. Было радостно и весело. Нас было три дружка: Миша Ремизов, Миша Асафов и я. Девочки наши: Лена Проклова уже была известной киноактрисой, Света Крючкова много и прекрасно работает в кино, служит в БДТ, Жени Попковой уже нет, Таня Владимирова в театре у А.А. Калягина, Таня Бурдовицина – в «Сфере». Кто-то пропал, кто-то умер.
Не могу сказать, что у нас был курс очень дружный. Были какие-то не улаженные противоречия между москвичами и «приезжими». Последние, как положено, были побойчее, им нужно было завоевывать и Москву и пространство вообще.
Вениамин Захарович Радомысленский заложил основы и сам стиль поведения в Школе. Помню, скажем, что младшие курсы вставали, когда входили старшекурсники. Это нам казалось естественным. Я не говорю уже о педагогах. Хотелось бы, чтобы стиль жизни, установленный в те годы, не уходил, сохранялся. Чтобы нынешние студенты несли эту особую атмосферу в новую жизнь.
Случались трагифарсовые истории. У двоих наших сокурсников была свадьба в гостинице «Москва». Голодные студенты слегка перебрали. Наутро у моего дружка Миши Ремизова репетиция с А.Н. Грибовым. Великий артист уже пришел, а Миши нет. Это ЧП. Грибов закурил. Я нервничаю, бегаю по лестнице. Вижу – идет, держась за перила. Я к нему: «Миша, ты что, Грибов уже давно в аудитории, ждет тебя». Миша совершенно невозмутимо отвечает: «Я вышел вовремя». Крылатая фраза.
Женя Радомысленский был самым молодым педагогом, но очень много дал нам и в профессии и в жизни. Очень живой человек, он и в нас пытался заложить человеческие качества. Я был занят практически во всех его работах. Мы с ним остались друзьями. Он делал с нами «Шесть персонажей в поисках автора» Пиранделло. Интересный был спектакль. Несколько показов было таких, что в конце аплодисментов не было. На первом мы были все в растерянности. Стали смотреть в щелку на зрителей. Люди молча сидели, а потом медленно стали подниматься и молча выходить из зала. Было какое-то сильное воздействие. Больше никогда в жизни я не встречал подобного. Можно сказать, что это была высшая степень зрительской оценки. Публике было неловко хлопать после того, что они увидели на сцене. Они боялись нарушить ту атмосферу, которая была создана на спектакле. Они нам отдавали тишиной.
Очень хотелось бы вспомнить об одном очень поучительном эпизоде из моей студенческой жизни. На первом курсе я сыграл Хлестакова в маленьком отрывке. Работа была принята в Школе на ура. Приходили студенты старших курсов, говорили: «Старик, ты молодец». Но главное – она очень понравилась Белкину, он меня очень хвалил. Я, естественно, возгордился. Однажды, поднимаясь по лестнице на второй этаж, услышал внизу его голос. Свесившись с перил, я закричал: «Здравствуйте, Абрам Александрович». Он, сощурив свои близорукие глаза, спросил: «Кто это?» И я гордый, ответил: «Хлестаков». Он, огорченный моей интонацией, неожиданно для меня сказал: «Хлестаков, переходящий в городничего». Меня как будто кипятком ошпарили. Это стало для меня уроком на всю жизнь».