Мы публикуем материалы по истории Школы-студии МХАТ - тексты и уникальные фотографии из нашего раритетного «Семейного альбома», изданного в 2013 году к 70-летию Школы.
О Постановочном факультете Школы-студии МХАТ вспоминает один из самых известных книжных дизайнеров страны Андрей Бондаренко, выпускник курса 1986 года (художественный руководитель - Наталья Ясулович).
АНДРЕЙ БОНДАРЕНКО:
"Кто-то из наших назвал Школу «пажеским корпусом», так, походя назвал, да и название это не привилось, однако для меня оно довольно метко определило на всю жизнь то, чем была для нас Школа-студия и чем она отличалась от других учебных заведений. «Избранность» –24 человека на курсе, из которых закончила только половина, «камерность» помещения – 5 аудиторий внутри «Щепки» [в те годы Постановочный факультет распологался отдельно, в здании на Пушечной улице], практически без вывески с улицы, «неопределенность» профессии– «художник (?)-технолог(?) сцены», здесь, конечно, главное – «сцены», на которую мы допускались в нашей «избранности».
Мы дружили с консерваторскими и были приравнены к ним как «белоручки» – в студии никогда не было стройотрядов, картошки, овощных баз, вместо этого – массовки в «Кремлевских курантах», «Мятеже» и «Так победим!». Время порою останавливалось: преподаватели, обращающиеся друг к другу и к студентам на «вы», вопреки общепринятому партийному «тыканью», вообще ничего красного: мхатовский оливковый в сочетании с протерто-джинсовым. Куча анахронизмов – прошлый век: делать декорации учили из дерева, хотя уже тогда в театрах практически везде торжествовал металл, но зато знание о веревке с кобылкой, свиловатости и гвоздимости, зензубеле и фальцгобеле до сих пор заставляют меня верить в чудо театра, отсылают к чему-то более идеальному, нежели освоение высоких технологий.
Из всех необычайным образом переплетенных гуманитарно-технических предметов рождалось еще более странным образом то, что потом, как я знаю, помогало разным людям реализовываться в различных профессиональных сферах. К сожалению, а может быть и к счастью, сделав в театре всего несколько постановок, в основном с замечательным режиссером Михаилом Мокеевым, я окончательно ушел в Книгу. Но каждый раз, когда я разыгрываю книжку как театральную сцену – со зрительным залом, рампой, занавесом, кулисами и сценической перспективой, – я вспоминаю нашу Школу и наших педагогов, чувствуя себя, по существу, человеком театра, выпускником Школы-студии МХАТ.
«Правильно» читать тексты учила нас Инна Соломоновна Правдина, так, как должны их читать именно художники, обращая внимание на то, что «висело на третьей палке забора Ивана Ивановича» у Гоголя.
Натэлла Сильвестровна Тодрия – на нее можно просто смотреть и переноситься во времена Таирова. Необыкновенной яркости восприятия добился Михаил Швыдкой, в течение года преподававший нам зарубежный театр, когда, например, войдя в неприбранную аудиторию, где валялись остатки постановочных натюрмортов, тут же перескочил с классицизма на романтизм, объявив обcтановку идеальной именно для этой темы.
А Олег Шейнцис?! Он, почти наш ровесник, буквально обжигал нас своей потрясающей любовью к театру. Я тогда даже не мог представить себе, насколько его вера и азарт помогут мне понять в будущем, что такое настоящее, искреннее отношение к профессии. А рядом – холодный расчет декораций, дамоклов меч сопромата и бездна начертательной геометрии – Людмила Всеволодовна Солнцева, вечно по-матерински журящая меня, провинившегося школьника. Но зато у меня – чуть не единственного – «отл.» по Эрману практически всегда. А это половина сессии в кармане.
Однако профессия профессией, а была еще и кафедра марксизма-ленинизма, или как там ее. Самым потрясающим был Авнер Яковлевич Зись, отец марксистско-ленинской эстетики, как он сам себя называл; каждая лекция – спектакль, слово – анекдот, и – неиссякающий оптимизм.
В.Попилин, по кличке «Шурик» за внешнее сходство с персонажем «Кавказской пленницы», принес на свою первую лекцию пачку «Плейбоев» и пустил по партам – это была «контрпропаганда западного образа жизни», ныне, кажется, он член ЛДПР, но и тогда в нем обнаруживался талант потенциального жириновца.
Были преподаватели временные и приглашенные, без запомнившихся фамилий. Пришел как-то человек с внешностью дореволюционного профессора, с окладистой седой бородой, в очках и «тройке», и объявил, что будет преподавать научный атеизм в течение года, если Бог даст. Но, вероятно, и не всего года, ибо по весне прилетает комета Галлея, и его, как родившегося в прошлый прилет, 76 лет назад,она может забрать с собой. А потому зачет нам, может быть, придется сдавать уже другому преподавателю.
Одно время научный коммунизм читал некий темпераментный кавказец, пришедший из консерватории, который с пеной у рта и со страшным акцентом выкрикивал проклятия Сталину за его плохое знание русского языка, мягкотелость по отношению к врагам социализма и либеральность во внешней политике. Рефреном его речи было: «Расстрэлят – и чтобы ногы нэ тарчалы!»
Руководила всей этой замечательной кафедрой Нелли Вячеславовна Дементьева, жена известного советского критика. Ее привычная уютная скороговорка «октябрьскасоциалистическареволюцца» использовалась нами как единственный эпитет 1917 года. Меня же лично она поймала как-то на доскональном знании работ Троцкого, назвала меня «троцкистом», после чего Владислав (Владислав Афанасьевич Бородинский – парторг и начальник отдела кадров) позвонил на работу моей матушке и объявил о моем исключении из института с «волчьим билетом». Мольбы привели к переэкзаменовке, и тут моим ангелом-хранителем оказалась Татьяна Николаевна Смелянская, всегда довольно странно выглядевшая в ряду «идеологов», деликатно обошедшая тему Троцкого и принявшая у меня экзамен на «хорошо».
Вообще экзамены, как и везде, были вещью веселой. М.Е. Швыдкой как-то принимал у нас зачет на скамеечке у памятника Щепкину, причем поставил всем «з», затем «а», «ч», «ё» и «т» – по вертикали журнала списком, а у опоздавшего Бори Келермана принимал тот же зачет у ресторана ВТО, причем Боря сидел в такси, щелкал счетчик, а Михаил Ефимович, стоя на тротуаре, полчаса серьезно гонял Борю по истории зарубежного театра, сказав напоследок, что «за опоздания надо расплачиваться».
Однажды мы сдавали экзамен Михаилу Михайловичу Кунину, руководителю нашей кафедры. Я взял билет, приготовился отвечать, а в этот момент Михал Михалыча позвали к телефону. Кунин был человек солидный и вальяжный, а потому по телефону говорил долго и основательно. Сообразив, что время у меня есть, я выбежал в парикмахерскую по соседству и почти наголо обкорнал свои очень длинные волосы. Успел вернуться, дождался Кунина, который, отговорив свое, вернулся в аудиторию. Он не то чтобы не узнал меня, а как-то, по-моему, понял, что в мире стало что-то не так в целом. Оглядел всех долгим задумчивым взглядом и отложил экзамен на другой день.
«Веселое детство» для меня продолжалось, пока не пришел Валерий Яковлевич Левенталь, который при всем своем юморе был человеком строгим и серьезным и гнал от себя всех беспощадно, и в итоге после полутора лет занятий с нашим курсом к себе в ассистентуру он взял только меня одного. Почему это произошло, я, честно говоря, до сих пор не знаю, может, и правда, что-то у меня получалось, но идеологически я был сторонником абсолютно другого театра.
Мне ближе был, конечно, тот же Шейнцис, я любил Боровского, Лидера, Кононенко и внутренне всегда спорил с Левенталем. Может быть, поэтому год моей работы с ним и сделал меня художником. При всей нашей разности именно Левенталь научил работать, вкалывать по двадцать четыре часа в сутки. Профессия рождалась на стыке и борьбе с тем, чему учил Левенталь и что я внутренне любил. Он учил схватывать дух пьесы и закладывать в спектакль больше историй, чем потом видит зритель. Важно нагрузить маленький объем, который ты делаешь, очень и очень плотно. Этому учил Левенталь, и это осталось на всю жизнь. Я и теперь, когда делаю книгу, предлагаю восемь-десять вариантов, возможно, и излишних для читателя и заказчика, но необходимых для меня самого. Гвоздимость и свиловатость уходили, а эти его уроки – остались.
Мы до сих пор, правда, все реже и реже, собираемся в замечательном доме Натальи Юрьевны Ясулович, руководителя нашего курса. Вспоминаем, как в этих вот комнатах мы собирались на веселые посиделки, играли в фанты, шарады. Приходит после спектакля уставший Игорь Николаевич, муж Натальи Юрьевны, и мы опять, хотя бы на несколько часов, возвращаемся в «государство двадцатидвухлетних» – в наш пажеский корпус".